ВВЕДЕНИЕ

РАЗДЕЛ 1. УТОПИЯ И АНТИУТОПИЯ. БИОГРАФИЯ Е. ЗАМЯТИНА

1.1 Определение жанров

1.2 История развития жанров утопии и антиутопии

1.3 Жанры утопии и антиутопии в русской литературе

1.4 Творчество Евгения Замятина периода написания романа «Мы»

РАЗДЕЛ 2. ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ АНАЛИЗ РОМАНА «МЫ»

2.1 Смысл названия «Мы»

2.2 Тема произведения

2.3 Проблематика романа

2.4 Особенности жанра антиутопии в романе Е.И. Замятина "Мы"

2.5 Идея антиутопии «Мы»

СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ВВЕДЕНИЕ

Произведение Евгения Замятина «Мы» не было известно массовому советскому читателю, поскольку сначала оно было издано за границей, а его печать в Советском Союзе вообще была запрещена. Впервые на русском языке роман был напечатан в Нью-Йорке в 1952 году, а первая его публикации на территории СССР состоялась в 1988 году в журнале «Знамя». Не смотря на преследования и «гонения» властей произведение является «родоначальником» антиутопии ХХ века.

Актуальность темы : Евгений Замятин, когда писал роман «Мы», попытался заглянуть в будущее и показать нам, к чему может привести технический прогресс. И, хотя в тексте прослеживается еще и тема возможных последствий социалистической власти, нам все же ближе первая из них, к тому же в произведении обе темы рассматриваются как одно целое.

В настоящее время мы уже очень близки к будущему, изображенному Замятиным, и можем видеть, что автор был прав: техника совершенствуется, она заменяет нам человеческие отношения: компьютеры, телевизоры, игровые приставки заменяют нам друзей и близких, с каждым годом она все больше и больше поглощает человека. Люди становятся менее восприимчивы к тому, что их окружает, чувства искажаются, эмоциональность снижается, зависимость от технического прогресса действительно делает их похожими на роботов. Возможно, при подобном развитии дальнейших событий, в нашем мире душа тоже станет пережитком, который можно будет удалить с помощью специальной операции. А кто-то может использовать это в своих целях, став таким образом «Благодетелем», подчинив себе все человеческое общество, которое также будет единым механизмом. И если люди не остановятся, то антиутопия Евгения Замятина может стать реальностью.

Цель исследования : проследить особенности жанра антиутопии в тексте романа Евгения Замятина «Мы».

Задачи исследования :

Дать определение жанрам утопии и антиутопии, сравнить их;

Доказать, что роман Е.И. Замятина «Мы» является антиутопией;

Определить тему и идею произведения;

Рассмотреть проблемы, которые поднимает автор в романе «Мы»;

Сделать выводы.

Объект исследования : антиутопия Евгения Замятина «Мы».

Предмет исследования : художественные особенности антиутопии «Мы».

Методы исследования: при поиске и сборе фактического материала был использован гипотетико-дедуктивный метод; при сравнении жанров утопии и антиутопии – метод оппозиции; а также был применен метод художественного анализа (при рассмотрении темы и идеи произведения, при поиске характерных для антиутопии черт в романе).

РАЗДЕЛ 1. УТОПИЯ И АНТИУТОПИЯ. БИОГРАФИЯ Е. ЗАМЯТИНА

1.1 Определение жанров

«Утопия (греч. τοπος - «место», υ-τοπος - «не место», «место, которого нет») - жанр художественной литературы, близкий к научной фантастике, описывающий модель идеального, с точки зрения автора, общества »; «произведение, изображающее вымысел, несбыточную мечту » .

Термин происходит от названия книги Томаса Мора «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии» (1516).

«Литературная У. – жанр, в котором обязательны фигуры рассказчика, посещающего утопическое общество, и его проводника. Многовековая история прибавила к этой схеме лишь различные детали, продиктованные воображением художников ».

Основной отличительной чертой утопии, её спецификой является то, что при её создании не учитывались ограничения реального мира. В частности - исторические предпосылки.

Фантастика – важный элемент утопии. «Авторы утопических романов всегда смело пользовались приемами фантастического описания. Но тем не менее утопия как традиционный и достаточно определенный вид искусства отличается от чисто фантастической литературы или современной научной фантастики, которая далеко не всегда занимается построением возможного образа будущего. Отличается утопия также и от народных легенд «о лучшем будущем», так как она в конечном счете порождение индивидуального сознания. Отличается утопия и от сатиры (хотя очень часто включает сатирический элемент), так как критикует, как правило, не какое-либо отдельное конкретное явление, но сам принцип общественного устройства. Наконец, она отличается и от футурологических проектов, так как представляет собой произведение искусства, которое несводимо прямо к определенному социальному эквиваленту и всегда несет в себе авторские симпатии и антипатии, вкусы и идеалы ».

В мире утопии живут по своим законам и принципам. Но эти законы и принципы оказывают ощутимое воздействие на нашу жизнь. «Завладевая воображением крупных государственных деятелей и рядовых граждан, проникая в программные документы политических партий и организаций, в массовое и теоретическое сознание, переливаясь в лозунги народных движений, утопические идеи становятся неотъемлемой частью культурно-политической жизни общества. А значит, и объектом изучения ».

«Антиутопия , дистопия, негативная утопия, изображение (обычно в худ. прозе) опасных, пагубных и непредвиденных последствий, связанных с построением общества, соответствующего тому или иному социальному идеалу. А. зарождается и развивается по мере закрепления утопич. традиции общ. мысли, зачастую выполняя роль по-своему необходимого динамич. корректива утопии, всегда несколько статичной и замкнутой .

Иногда рядом с термином «антиутопия» встречается – «дистопия». Для лучшего понимания смысла значения первого, стоит их сравнить:

«В середине 1960-х термин «антиутопия» (anti-utopia) появляется в советской, а позднее - и в англоязычной критике. Есть мнение, что англ. anti-utopia и англ. dystopia - синонимы. Существует также точка зрения (как в России, так и за рубежом), различающая антиутопию и дистопию. Согласно ей, в то время как дистопия - это «победа сил разума над силами добра», абсолютная антитеза утопии, антиутопия - это лишь отрицание принципа утопии, представляющее больше степеней свободы. Тем не менее, термин антиутопия распространён гораздо шире и обычно подразумевается в значении dystopia ».

В данных определениях антиутопия выступает как отдельный жанр. Но есть и другие взгляды, согласно которым она является лишь пародией на жанр утопии или же антижанром:

«Антиутопия (греч. anti – против, utopia – утопия) – пародия на жанр утопии либо на утопическую идею; подобно сатире, может придавать своеобразие самым различным жанрам: роману, поэме, пьесе, рассказу. Если утописты предлагали человечеству рецепт спасения от всех социальных и нравственных бед, то антиутописты, как правило, предлагают читателю разобраться, как расплачивается простой обыватель за всеобщее счастье ».

«Антиутопия – это антижанр. <…> Специфика антижанров состоит в том, что они устанавливают пародийные отношения между антижанровыми произведениями и произведениями и традициями другого жанра – высмеиваемого жанра. <…>

Однако антижанры не обязательно следуют образцам, то есть признанным источникам, поскольку порождать модели может более широкая традиция литературной пародии. <…>

Наличие нескольких типов антижанров предполагает, что субжанры могут иметь свои классические тексты и образцы. Так, последователи Замятина превратили его «Мы» в образец современной «дистопии» - тип антиутопии, который разоблачает утопию, описывая результаты ее реализации, в отличие от других антиутопий, разоблачающих саму возможность реализации утопии или глупость и ошибочность логики и представлений ее проповедников ».

О тличия антиутопии от утопии

Антиутопия является логическим развитием утопии и формально также может быть отнесена к этому направлению. Однако если классическая утопия концентрируется на демонстрации позитивных черт описанного в произведении общественного устройства, то антиутопия стремится выявить его негативные черты. Таким образом, отличие утопии от антиутопии лишь в точке зрения автора.

«Важной особенностью утопии является её статичность, в то время как для антиутопии характерны попытки рассмотреть возможности развития описанных социальных устройств. Таким образом, антиутопия работает обычно с более сложными социальными моделями ».

«Формально дистопия ставит диагноз будущему, но ставит его из настоящего и, по существу, настоящему ».

«Как форма социальной фантазии утопия опирается в основном не на научные и теоретические методы познания действительности, а на воображение. С этим связан целый ряд особенностей утопии, в том числе таких, как намеренный отрыв от реальности, стремление реконструировать действительность по принципу «все должно быть наоборот», свободный переход от реального к идеальному. В утопии всегда присутствует гиперболизация духовного начала, в ней особое место уделяется науке, искусству, воспитанию, законодательству и другим факторам культуры. С появлением научного коммунизма познавательное и критическое значение классической позитивной утопии начинает постепенно падать.

Большее значение приобретает функция критического отношения к обществу, прежде всего к буржуазному, которую берет на себя так называемая негативная утопия, новый тип литературной утопии, сформировавшийся во второй половине XIX века. Негативная утопия, или антиутопия, резко отличается от утопии классической, позитивной. Традиционные классические утопии означали образное представление об идеальном, желаемом будущем. В сатирической утопии, негативной утопии, романе-предупреждении описывается уже не идеальное будущее, а, скорее, будущее нежелаемое. Образ будущего пародируется, критикуется. Это не значит, конечно, что с появлением негативных утопий исчезает или девальвируется сама утопическая мысль, как полагает, например, английский историк Чэд Уолш. <…>

Жанр романа советского писателя Евгения Замятина «Мы» - антиутопия. Такие произведения издавались в ответ на утопии, повествующие о всеобщем счастье, построенном на рационалистическом начале. Утописты были уверены в том, что в основе всего лежит человеческий разум, и, основываясь на нем, можно достичь всего задуманного. Создатели же антиутопий не могли с этим согласиться, считая, что логика без чувств и души – путь в бездну.

Черты романа-утопии, созданного Евгением Замятиным, похожи на все те произведения, что выпускались до него. Как правило, описывается счастливое государство и общество, изолированное ото вся и всех. Те, кто не подчиняются строгим порядкам и регламенту, изгоняются. Антиутопия – произведение, основанное на конфликте личности и жесткой диктаторской системы.

И роман Замятина предлагает четкое следование канонам. Мы видим Единое Государство, которое возникло после войны, длившейся 200 лет. В основу своего существования оно положило самую точную из наук – математику. Чтобы исключить такое чувство, как зависть, людей полностью уравняли, лишили имен, дали порядковые номера, одели в одинаковые одежды – униформу.

Чтобы решить потребность в еде, изобрели новый вид продукта – нефтяную пищу. Она просто насыщает организм, ею нельзя наслаждаться, ее нельзя переесть.

Жилье граждан Государства прозрачное, они всегда на виду. Любить здесь можно, но только согласно расписанию и выданным талонам. В это время разрешается опустить шторы.

В таком обществе нет семьи, так как нет души и близости на основе нее. Люди ходят на работу, но не получают за нее заработной платы. Хотя все без исключения имеют потребность в работе. Она дается на уровне инстинкта. Поэтому тяжкое наказание – отлучение от выполнения своих обязанностей. Получается, что разуму и логике подчинено все вокруг. Как бы странно это ни звучало, но сосчитано даже количество жевков пищи во время ее приема.

Что же объединяет этих граждан? Строительство Интеграла, корабля, на котором можно завоевать всю Вселенную. Вот он тоталитарный строй как есть, во всей своей красе: закрыт и в то же время стремится покорять и подчинять.

Центральной темой романа становится трагедия рассказчика, главного героя. Он выходит из-под власти Государства, но не получает долгожданной свободы. Теперь он становится одним из тех, кто защищает законы революционеров и делает все так, как скажет его возлюбленная. Он так и не становится единицей, индивидуальность и личностью. А пойдя на операцию, перестает вообще что-то ощущать. Теперь он совершенно не живой.

Финал романа не лишен противоречий, впрочем, как и другие произведения этого жанра. С одной стороны, бунтовщики будут побеждены, с другой же – государство, лишающее людей фантазии, будет не способно идти вперед и в конечно итоге уничтожится. Роман-антиутопия «Мы» - предупреждение о грозящей опасности.

Проблематика романа

Две основные проблемы, которые поднимаются в данном произведении - это влияние развития техники на человечество, а так же проблема «тоталитаризма». Остальные проблемы уже являются порождением, последствием этих двух.

Рассмотрим, какие же основные проблемы в антиутопии «Мы» выделяет В.А. Келдыш:

«Рационалим как преступление против человечности, разрушающее живую душу, - одна из лейттем романа. Интенсивно развивая ее автор следует давней традиции классической русской литературы. Еще одна лейттема особенно созвучна нашим сегодняшним экологическим тревогам. «Антиобщество», изображенное в «Мы», несет гибель естеству жизни, изолируя человека от природы ».

Действительно, в этом обществе все руководствуются только разумом, эмоции подавляются, да и о каких эмоциях вообще может идти речь, если сама душа считается «пережитком»? Вспомним хотя бы последние слова Д-503, после Великой Операции: «Неужели я когда-нибудь чувствовал - или воображал, что чувствую это?

И я надеюсь - мы победим. Больше: я уверен - мы победим. Потому что разум должен победить ».

Также в произведении поднимается проблема семьи. Ни о какой любви речи быть не может. Здесь есть место только для розовых талонов на «любовь», которые на самом деле используются только для удовлетворения физических потребностей. Дети - отдаются на воспитание государству и являются «общим достоянием». Чем-то это напоминает гиперболу на Советский Союз - «коллективизация детей».

В романе есть и извечный вопрос: что же такое счастье? Политика власти Единого Государства направлена на то, чтобы сделать всех счастливыми, убедить их в этом, даже если кто-то и сомневается в своем счастье. «Культ разума, требующего несвободы каждого и всех в качестве первой гарантии счастья » - основа этой политики. И действительно, никто не пытается усомниться в своем безмятежном существовании - идеальное общество создано. А становится ли Д-503 счастливее, получая назад все свои человеческие чувства и эмоции? Его постоянно преследует страх, неуверенность, подозрительность… Счастлив ли он? Может действительно человека просто нужно заставить быть счастливым?

Вопрос единоличной власти Благодетеля (очень напоминающего Сталина), вопрос изолированного общества, вопрос литературы (пишут только «геометрические», непонятные читателям нашего времени поэмы), вопрос человеческих отношений, даже вопрос безответной любви и многие другие вопросы и проблемы поднимаются в романе «Мы».

Особенности жанра

При чтении толкования термина «антиутопия», все его особенности прослеживаются в романе Евгения Замятина «Мы»: это и изображение тоталитарного государства, и острый конфликт («Чтобы возникла художественность, нужен романный конфликт. И он создается самым естественным путем: персонаж должен испытать сомнение в логических посылках системы, которая норовит, как мечталось конструкторам Единого Государства, сделать человека вполне «машиноравным». Он должен пережить это сомнение как кульминацию своей жизни, пусть даже развязка окажется трагической, по видимости безысходной, как у Замятина »), и псевдокарнавал, являющаяся структурным стержнем антиутопии («Принципиальная разница между классическим карнавалом, описанным М.М.Бахтиным, и псевдокарнавалом, порожденным тоталитарной эпохой в том, что основа карнавала - амбивалентный смех, основа псевдокарнавала - абсолютный страх. Как и следует из природы карнавального мироощущения, страх соседствует с благоговением и восхищением по отношению к власти. Разрыв дистанции между людьми, находящимися на различных ступенях социальной иерархии, считается нормой для человеческих взаимоотношений в А., как и право каждого на слежку за другим ». Это очень хорошо видно в рассматриваемом романе - люди «любят» Благодетеля, но одновременно и боятся его.), и часто встречающееся рамочное устройство («…когда само повествование оказывается рассказом о другом повествовании, текст становится рассказом о другом тексте. Это характерно для таких произведений, как "Мы" Е.Замятина, "Приглашение на казнь" В.Набокова, "1984" Дж. Оруэлла. Подобная повествовательная структура позволяет полнее и психологически глубже обрисовать образ автора "внутренней рукописи", который, как правило, оказывается одним из главных (если не самым главным) героев самого произведения в целом. Само сочинительство оказывается знаком неблагонадежности того или иного персонажа, свидетельством его провоцирующей жанровой роли. Во многом сам факт сочинительства делает антиутопию антиутопией ». Роман является ни чем иным, как заметки Д-503.), и квазиноминация («Суть ее в том, что явления, предметы, процессы, люди получают новые имена, причем семантика их оказывается не совпадающей с привычной. <…> Переименование становится проявлением власти ». Ведь герои «Мы» имеют не обычные имена, а «нумера».). Из всего сказанного выше определение романа «Мы» как антиутопии неопровержимо.

Идея антиутопии "Мы"

«Мы» - краткий художественный конспект возможного отдаленного будущего, уготованного человечеству, смелая антиутопия, роман-предупреждение. «Роман вырос из отрицания Замятиным глобального мещанства, застоя, косности, приобретающих тоталитарный характер в условиях, как сказали бы мы теперь, компьютерного общества. <…> Это памятка о возможных последствиях бездумного технического прогресса, превращающего в итоге людей в пронумерованных муравьев, это предупреждение о том, куда может привести наука, оторвавшаяся от нравственного и духовного начала в условиях всемирного «сверхгосударства» и торжества технократов ».

«Замятина выделила сквозная, неотступная в его книге мысль о том, что происходит с человеком, государством, людским обществом, когда, поклоняясь идеалу абсолютно целесообразного, со всех сторон разумного бытия, отказываются от свободы и ставят знак равенства между несвободой и счастьем ».

«Антиутопия «Мы» рисовала образ нежелательного будущего и предупреждала об опасности распространения казарменного коммунизма, уничтожающего во имя анонимной, слепой коллективности личность, разнообразие индивидуальностей, богатство социальных и культурных связей ».

Оруэлл писал: «Вполне вероятно, однако, что Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры. <…> Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация ».

Изучая различные источники, описывающие то, что хотел донести до читателя Замятин, можно заметить их противоречивость. И не только друг другу, но и самим себе. Но всеже ясно одно - в романе на одном уровне развиваются предупреждения о последствиях, как «казарменного коммунизма», так и технического прогресса.

Краснова Татьяна Васильевна

аспирант каф. русской и зарубежной литературы ТГУ им. Г.Р. Державина, г. Тамбов

В середине 30-х годов XX века российский литературовед М. М. Бахтин разработал интересное учение, объединяющее пространство и время художественного произведения. Он высказал мысль об их неразрывной связи и взаимообусловленности: «Существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно-освоенных в литературе, мы будем называть хронотопом (что значит в дословном переводе «времяпространство»). Хронотоп мы понимаем как формально-содержательную категорию литературы (мы не касаемся здесь хронотопа в других сферах культуры)» . По мнению исследователя, даже принадлежность литературного произведения к тому или иному жанру определяется не чем иным, как хронотопом. Кроме того, время-пространство влияет и на образ человека в литературе. При этом ведущим началом всё же является время.

Говоря о месте и назначении хронотопа в художественном произведении, учёный отмечает важнейшую сюжетообразующую функцию данного явления. Разворачивая далее в своей работе анализ разновидностей греческого романа, средневекового, романа эпохи Возрождения, он раз за разом будет подчёркивать эту мысль. Например, рассуждая о греческом романе, Бахтин замечает: «Сюжеты всех этих романов… обнаруживают громадное сходство и, в сущности, слагаются из одних и тех же элементов (мотивов); в отдельных романах меняется количество этих элементов, их удельный вес в целом сюжета, их комбинации. Легко составить сводную типическую схему сюжета с указанием отдельных более существенных отклонений и вариаций» . Если проследить за дальнейшим ходом рассуждений, то станет ясно, что элементами упомянутой схемы являются узловые моменты в развитии действия, которые, если пользоваться современной терминологией, представляют собой не что иное, как фабулу произведения, т. е. основные события, происходящие на протяжении повествования, указанные вне их сюжетного расположения. Автор очерка детально анализирует пространство и время каждого типа романа, отмечает особенности их функционирования, сравнивает с реальностью. Особенно интересен один из выводов: «Все события романа - чистое отступление от нормального хода жизни, лишённое реальной длительности прибавок к нормальной биографии… Авантюрное время греческих романов лишено всякой природной и бытовой цикличности, которая внесла бы временной порядок и человеческие измерители в это время и связала бы его с повторяющимися моментами природной человеческой жизни. Не может быть, конечно, и речи об исторической локализации авантюрного времени» . Точно так же последовательно и подробно М. М. Бахтин рассматривает типы романных хронотопов, имевшие место во все последующие эпохи, причём сосредоточивает своё внимание преимущественно на зарубежной литературе.

Если обратиться к творчеству Евгения Замятина, то станет ясно, что большинство его произведений также правомерно анализировать в контексте учения М. М. Бахтина о хронотопе. В данной статье хотелось бы рассмотреть типы хронотопов и их роль в сюжетостроении рассказа «Африка» (1916 г.), который стал первой частью русской «северной» трилогии. Он относится к раннему периоду творчества писателя, и здесь ещё только закладываются основы тех приёмов и способов построения произведений, которые в дальнейшем окажутся отличительными особенностями его стиля, будут определять индивидуальность Е. И. Замятина как художника слова.

Говоря о времени и пространстве рассказа в общем, в первую очередь следует выделить некий глобальный хронотоп русского севера начала XX века. Пространство его весьма колоритно, оно разительно отличается от топоса столиц или провинции; немыслимо пытаться отыскать здесь приметы города. С первых же строк писатель погружает нас в эту совершенно особенную жизнь, показывает небольшой приморский посёлок, некоторых его обитателей: «Как всегда, на взморье - к пароходу - с берега побежали карбаса. Чего-нибудь да привёз пароход: мучицы, сольцы, сахарку», - такими словами начинается произведение . Следует заметить, что подобная манера повествования - без лишних предисловий, пространных размышлений и лирических отступлений - станет одной из отличительных особенностей замятинского стиля. В качестве фактической приметы северного пространства можно рассматривать географическое название:

«- Намедни к Святому Носу ходили. Набирает, этта, Индрик народ, в океан бегут за китами…

… А через две недели - на Мурманском бежал уже к Святому Носу» . Как одну из особенностей пространства северной жизни, думается, можно рассматривать и плавание на китобойной шхуне, достаточно ярко изображённую автором охоту на китов. Также одной из примет может служить упоминание об охоте на рябчика, а это дичь, которая, как известно, не водится в Европейской части России. Впрочем, сугубо северной птицей назвать его тоже нельзя. Видимо, этот эпизод просто дополняет общую картину жизни северян и введён автором, чтобы добавить красок в картину этой жизни. Одной из характерных особенностей является краткое, фрагментарное, но от этого не утратившее своей потрясающей красоты описание белых ночей: «По-настоящему не садилось солнце, а так только принагнётся, по морю поплывёт - и всё море распишет золотыми выкружками, алыми закомаринами, лазоревыми лясами» . В первом рассказе трилогии приметы северного пространства по крупицам приходится вычленять из текста, они не так значительны и многочисленны. Это объясняется, наверное, и молодостью автора, и объёмом произведения (рассказ уместился всего на 10 страницах). Тем не менее, они есть, и писателю удаётся с их помощью передать красоту и самобытность русского севера.

Время в «Африке» представлено намного полнее и разнообразнее. В целом события, описанные в рассказе, продолжаются чуть больше года, приблизительно пятнадцать месяцев. Начинается действие на исходе весны, в мае: «Ночь светлая, майская» , - говорит автор, рассказывая о моменте зарождения в сердце Фёдора Волкова мечты повидать далёкую, загадочную Африку и найти там девушку, способную подарить ему безграничное счастье. Свадьба героя происходит вскоре после этого, о чём свидетельствует «весенний месяц»: «Когда шли от венца Фёдор Волков с Яустой, старшей Пименовой, ещё висел последний тоненький месяц, ещё звенел чуть слышным серебряным колокольцем» . На всём протяжении рассказа время упоминается в соответствии с природно-бытовым циклом, которому подчинена жизнь северян: «пришла лютая осень» , «зимою уж это было» , «после всенощной преполовенской» , «не было ни ночи, ни дня: стало солнце» , «стало солнце приуставать, замигали короткие ночи» ; зачастую для обозначения времени употребляются такие понятия, как «ночь» и «день», реже - «утро» и «вечер».

Время это наполнено различными событиями; оно не проходит для героя бесследно, напротив, является мерой его качественного изменения, становления характера, проявления самых ярких его черт. На протяжении повести мы видим приезд иностранных гостей, их общение с Фёдором Волковым, зарождение в нём мечты об Африке, свадьбу и скорое разочарование в молодой жене, возвращение к мыслям о несбыточном желании повидать заморские земли, знакомство с Индриком-капитаном, пообещавшим доставить героя в далёкую страну при наличии определённой суммы денег, наконец, охоту на китов, так печально для героя закончившуюся.

В этом глобальном северном времени-пространстве можно выделить несколько локальных хронотопов. Первый из них, как ни парадоксально звучит, - это хронотоп Ильдиного камня, который неоднократно упоминается на страницах рассказа и несёт значительную смысловую нагрузку. Именно с этим «околокаменным» пространством связаны самые важные моменты, определяющие сюжетное движение повести: зарождение «африканской» мечты, обдумывание путей её воплощения, принятие последнего решения. «Идёт мимо Ильдиного камня, а на камне белая гага спит - не шелохнётся, спит – а глаза открыты, и всё, белое, спит с глазами открытыми <…> И страшно ступить погромче: снимется белая гага, совьётся – улетит белая ночь, умолкнет девушка петь» , - пишет Е. И. Замятин. Нельзя не заметить тот факт, что пространство Ильдиного камня возникает в рассказе преимущественно ночью. Как мы уже видели, впервые он упоминается в связи с ночной прогулкой героя, когда слышится пение гостьи. Не найдя воплощение мечты в молодой жене, Волков несёт свою печаль к этому камню: горюет, сидя возле него, мечтает, размышляет: «С того дня стал опять Фёдор Волков ходить молчалив. Что ни вечер - увидишь его на угоре у Ильдиного камня…

Чего, Фёдор, выглядываешь? Аль гостей каких ждёшь иззаморских?

Глянет Фёдор глазами своими нерпячьими, необидными и головой-колгушкой мотнёт. А к чему мотнёт - да ли, нет ли - неведомо» .

«На угоре у Ильдиного камня томился Фёдор Волков, на карбасе бегал ко взморью всякий пароход встречать» , - рассказывает автор о герое после выздоровления. И именно возле этого камня принимает Волков решение уехать с монахом Руфином. Таким образом, значение хронотопа Ильдиного камня для развития сюжетного действия очевидно.

Следующий хронотоп, о котором хотелось бы сказать, - это хронотоп дома. Важную роль здесь играет такой элемент его пространства, как окно. В полусне видит Волков девушку-гостью в окне «отводной квартиры»: «И опять - не то сон, не то явь, а будто только окно - тёмное, она - белая в окне-то <…> И ещё - будто из окна нагнулась, обхватила Фёдора Волкова голову - и к себе прижала» . Так же ночью и тоже в окне дома видит он будущую свою невесту: «…Идучи ночью одной весенней мимо двоеданской избы, услышал Фёдор Волков чей-то жалобный хлип. Ближе подошёл: окно открыто, то самое, и в окно - слезами облитая, горькая Яуста, старшая Пименова» . Мечта возникает ночью, но наступает день и приносит с собой горькое разочарование. Вообще, следует заметить, что в рассказе прослеживается чёткое противопоставление дня и ночи, и то, что ночью представляется овеянным романтикой и жизненно необходимым, днём преображается, приобретает земные черты, которые, увы не отличаются красотой и гармонией. Так, например, происходит с Яустой, которая после свадьбы из нежной и хрупкой барышни превращается в сварливую женщину. Символичен порог, который упоминается лишь эпизодически, но автор вкладывает в него более глубокое значение, чем кажется на первый взгляд: «Молча отстранился Фёдор - и пошёл за порог: сапоги вытирать» . Однако он выходит не только из дома; он покидает привычный ему уклад жизни, скрывается в мире грёз, оставляет в одиночестве молодую жену. Это один из важнейших поворотов в сюжете рассказа. В сознании Фёдора Волкова в это время происходит некая подмена ценностей, даже заболев, он не желает возвращаться домой: «Наутро подняли: еле живёхонек. Отнесли в баньку: в избу ни за что не хотел. В этой баньке и пролежал Фёдор Волков всю зиму» .

Как раз этими событиями и обусловлены следующие происшествия, которые случились уже в ином пространстве - на китобойной шхуне. Именно там, на её палубе, и разворачивается заключительное действие. Писатель практически не даёт её описания, упоминает лишь вскользь отдельные части судна: палубу, борта, нос, капитанский мостик. Однако они не несут значительной смысловой нагрузки.

Время здесь неоднородно; для всей команды оно течёт привычно и размеренно: «Не было ни ночи, ни дня: стало солнце. В белой межени - между ночью и днём, в тихом туманном мороке бежали вперёд, на север» . Но в восприятии героя оно иногда почти застывает, как, например, в период ожидания кита: «И в межени белой опять плыли, неведомо где, плыли неделю, а может - и две, а может - месяц: как угадать, когда времени нет, а есть только сказка? Приметили одно: стало солнце приуставать, замигали короткие ночи» . В решающий же момент, когда Волков готовится выстрелить, время сгущается, становится каким-то пружинящим, почти осязаемым, и читатель почти физически ощущает напряжение, владеющее героем: «Два дня за китом всугонь бежали <…> Два дня стоял на носу Фёдор Волков у пушки.

На третий, чуть ободняло, крикнул с мостика Индрик зычно:

Ну-у, Фёдор, последний! Ну-ну, р-раз, два..

«Ох, попаду, ох…» - так сердце зашлось, такой чомор нашёл, такая темень…» . В целом это придаёт динамичность развитию сюжетного действия.

Нельзя не сказать ещё об одном хронотопе, который чрезвычайно важен для развития действия в рассказе. Речь идёт о хронотопе Африки. Это некое мифическое пространство, существующее в воображении героя и обладающее лишь теми приметами, которым наделила его фантазия Волкова, подкреплённая рассказами капитана и гостей. Африка представляется Фёдору местом, где сбываются все мечты, едва ли не земным раем: «Хлеб такой в Африке этой <…> растёт себе хлеб на деревьях, сам по себе, без призору, рви, коли надо. Слоны? А как же: садись на него - повезёт, куда хочешь» . А самая главная причина его стремления в далёкие земли - желание снова встретить прекрасную гостью. Время здесь практически отсутствует, в сознании героя живёт лишь мысль о пространстве далёкой загадочной Африки. И желание там побывать определяет весь ход событий в рассказе.

Таким образом, хронотоп в структуре сюжета играет значительную роль. Он во многих случаях определяет развитие сюжетного действия, позволяет глубже раскрыть характеры персонажей, в некоторых случаях - показать социально-историческую реальность (в рассмотренном рассказе этот аспект изображения жизни героев лишь намечен).

Список литературы:

1. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. - М., «Художественная литература», 1975. - 504 c.

2. Замятин Е. И. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. - М., «Художественная литература», 1990. - 528 с.

О.Н. Филенко

Русские - максималисты, и именно то,
что представляется утопией,
в России наиболее реалистично.
Николай Бердяев

История начата неудачником,
который был подл и выдумал будущее,
чтобы воспользоваться настоящим, -
стронул всех с места, а сам остался сзади,
на обжитой оседлости.
Андрей Платонов

Джордж Оруэлл, не без основания считавший себя преемником автора «Мы», точно обозначил основную черту замятинского своеобразия в заключение своей краткой, но точной рецензии на этот роман. «Арестованный царским правительством в 1906 году, - писал Оруэлл, - они в 1922-м, при большевиках, оказался в том же тюремном коридоре той же тюрьмы, поэтому у него не было оснований восхищаться современными ему политическими режимами, но его книга не просто результат озлобления. Это исследование сущности Машины - джина, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать назад».

Вряд ли под «Машиной» Оруэлл имел в виду лишь неконтролируемый рост техники. «Машинной», т.е. бездушной и безудержной, в XX веке стала сама человеческая цивилизация. Оруэлл, подводивший итоги антиутопии первой половины XX в. уже по окончании Второй мировой войны (рецензия на «Мы» написана в 1946, а роман «1984» - в 1948 г.), знал все о бесчеловечности «Машины», знал и об Освенциме, и о ГУЛАГе.

А Замятин был родоначальником антиутопии XX века. В современном литературоведении не вызывает сомнений тот факт, что появление его романа «Мы» «ознаменовало окончательное оформление нового жанра - романа-антиутопии».

И Замятин, написавший «Мы» в 1920 г., и Платонов, написавший «Чевенгур» в 1929 г., еще не были свидетелями ни громогласных заявлений о том, что «мы не будем ждать милостей от природы», ни даже песен о том, как «мы покоряем пространство и время». Но уже работа «Машины», созидающей «дивный новый мир» (роман Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» написан в 1932 году), откровенно начинается с покорения пространства и времени. «Первое, что бросается в глаза при чтении «Мы», - писал в 1946 году Оруэлл, - <... > что роман Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», видимо, отчасти обязан своим появлением этой книге. <...> Атмосфера обеих книг схожа, и изображается, грубо говоря, один и тот же тип общества <...>». Хаксли несомненно читал роман Замятина, первое издание которого было осуществлено именно в английском переводе (в 1924 г.).

Пространство антиутопии

По-русски роман Замятина при жизни автора не печатался, «но широкое распространение рукописи сделало возможным появление на него в советской печати критических откликов» - разумеется, «главным образом отрицательного характера, позднее, в 1929 г., деградировавших до крайне упрощенных оценок-приговоров роману как злобного и пасквильного». Таким образом, не располагая точными данными о том, что Платонов читал «Мы» в рукописном самиздате, можно с большой долей вероятности предположить, что он, по крайней мере, наблюдал его разгром в советской критике - и как раз в 1929 г., когда он заканчивал работу над «Чевенгуром».

Нельзя не согласиться с мнением современного немецкого литературоведа о том, что «при сравнении романа А. Платонова «Чевенгур» с такими произведениями, как «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла, жанровая структура платоновского романа кажется намного сложнее. «Чевенгур» гораздо труднее причислить к антиутопии, ибо в нем нет однозначного сатирического изображения утопического мира, характерного для Оруэлла и Замятина». Но именно отсутствие «однозначного сатирического изображения» у Платонова делает его роман особенно интересным для сравнения с антиутопией Замятина и его английских последователей. Ведь в «Чевенгуре» мы можем наблюдать как бы естественное превращение русской утопии в антиутопию, прослеживаемое по всем основным параметрам антиутопического сознания и жанра.

Характер движения в антиутопии

Любая антиутопия разделена на два мира: мир, где создана «идеальная» жизнь, и остальной мир. Эти миры отделены друг от друга искусственным барьером, который невозможно преодолеть. У Замятина это стеклянный город за Зеленой Стеной, противопоставленный дикой природе. У Хаксли – весь идеальный мир и резервация дикарей, оставленных в неисправленном состоянии. У Оруэлла – весь мир и группа рассеянных по нему несогласных (т. е. особого ространства, где они обитают, нет). В «Чевенгуре» эти два мира – собственно Чевенгур и вся остальная Россия, где живут люди, в чьих головах рождаются утопические мысли, воплощенные в Чевенгуре. Чевенгур отделен от остального мира степью и бурьяном: «Бурьян обложил весь Чевенгур тесной защитой от притаившихся пространств, в которых Чепурный чувствовал залегшее бесчеловечие».

Каждому из двух миров свойственно свое течение времени, так что человек, пересекающий границы «идеального мира», выходящий во «внешний мир», теряется в нем (например, Дванов, живя в Чевенгуре, не заметил, что закончился военный коммунизм и наступил нэп).

В некоторых романах есть еще и третье пространство: пространство, куда изгоняются несогласные. В «Дивном новом мире» они ссылаются на отдаленные острова, а в романе «1984» помещаются в огромную тюрьму, которая называется «министерство любви». В «Чевенгуре» и «Мы» несогласные уничтожаются.

Для антиутопии характерно столкновение официального движения (от периферии к центру) и неофициального (в противоположную сторону). На границе с идеальным миром - другой мир, в который вход позволен только по пропускам (Хаксли), вообще запрещен (Замятин), невозможен (Оруэлл). Состояние мира антиутопии можно назвать динамическим равновесием: стихия в любой момент может прорвать границы идеального мира, как это случается у Замятина. Прорвав, стихия тоже движется от периферии к центру. Главный герой движется в обратном направлении. Он уходит от ненавистного ему центра на окраины города (Оруэлл), к границе - Зеленой Стене (Замятин), в резервацию дикарей (Хаксли). При этом законы жизни на периферии («Мефи», дикари, пролы) не анализируются и не подвергаются изменениям, даже почти не наблюдаются. Так же на периферию от центра, но по заданию центра, движется Дванов, но в какой-то момент центром вселенной делается Чевенгур, а вся Россия становится периферией.

Движения героев хаотичны из-за явного противоречия. Поскольку их личное, сокровенное желание - периферия, запретная граница, за которой - иной мир, а необходимость - центр, сознание героев не справляется с таким противоречием и направление движения теряется. Таковы ощущения героя-повествователя «Мы» Замятина: «Не знаю, куда теперь, не знаю, зачем пришел сюда...»; «я потерял руль... и я не знаю, куда мчусь...».

Время антиутопии

«Идеальный мир» антиутопии живет только настоящим. В «идеальном мире» антиутопии Хаксли это достигается с помощью наркотика - так называемой «сомы»: «Примет сому человек - время прекращает бег... Сладко человек забудет и что было, и что будет». Вспоминать прошлое в «дивном новом мире» Хаксли не то что запрещено, но не рекомендуется, считается неблагопристойным и просто неприличным. История уничтожается: «...Начат поход против Прошлого, закрыты музеи, взорваны исторические памятники... изъяты книги, выпущенные до ста пятидесятого года эры Форда». Сама история «господом их Фордом» называется «сплошной чушью».

У Платонова в Чевенгуре время тоже останавливается: «Шло чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни, но Чепурный вместе с пролетариатом и прочими остановился среди лета, среди времени...». Ради того, чтобы покончить с прошлым, чевенгурцы убивают «буржуев». Убив и похоронив «буржуев», даже разбрасывают лишнюю землю, чтобы не осталось могилы. Герои Платонова считают прошлое «навсегда уничтоженным и бесполезным фактом».

В «идеальном мире» Оруэлла нет пространственно-временных ориентиров: «Отрезанный от внешнего мира и от прошлого, гражданин Океании, подобно человеку в межзвездном пространстве, не знает, где верх, где низ». Цель властей - «... остановить развитие и заморозить историю». Все население трех стран земли трудится над уничтожением и переделкой всех документов, свидетельствующих о прошлом, чтобы подогнать их под настоящее: «Ежедневно и чуть ли не ежеминутно прошлое подгонялось под настоящее». Эту же цель преследует введение «новояза». Реально меняющийся мир считается неизменным, а Старший Брат вечным. Партийный лозунг: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым» - стал продолжением той истории, которая, по Платонову, была начата «подлым неудачником», выдумавшим будущее для того, чтобы воспользоваться настоящим.

У Замятина можно найти прообразы всех этих противоборств с прошлым, описанных в последующих антиутопиях. В романе «Мы» прошлое человечества собрано в древнем доме, где можно узнать историю (это не предосудительно, как у Хаксли). Сама же история делится на «времена доисторические» и неизменную современность: города, окруженные Зеленой Стеною. Между ними прошла Двухсотлетняя война.

Подобно во всех вышеназванных романах отношение к книгам как к хранилищам прошлого. У Замятина гибнут исторические памятники и не читаются «древние» книги. У Хаксли подобные книги заперты в сейфе Главноуправителя. У Оруэлла их переводят на «новояз», тем самым не просто изменяя, а намеренно разрушая их смысл».

Любовь и семья - «пережиток прошлого»

К категории прошлого и потому уничтожаемого относятся такие понятия, как любовь, семья и родители. Любовь упраздняется во всех антиутопиях. Герои «Чевенгура» отказываются от любви, как от стихии, мешающей товарищескому соединению людей: «...Всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и коммунистическое...»; «...это буржуазия живет для природы: и размножается, а рабочий человек живет для товарищей: и делает революцию». Даже пролетариат родится «не от любви, а от факта».

Идеология мира Оруэлла ближе всего к идеологии советского общества (немудрено, ведь советское общество со своими идеями уже 30 лет существовало) и является как бы продолжением идей чевенгурцев, воплощенных в жизнь: семья нужна только для создания детей (зачатие - «наш партийный долг»); «половое сношение следовало рассматривать как маленькую противную процедуру, вроде клизмы»; отвращение к сексу культивировалось у молодежи (Молодежный антиполовой союз), даже в одежде нет половых различий. Любовь как душевные отношения между мужчиной и женщиной вообще не существует в страшном мире Оруэлла, где никаких признаков душевности нет. Поэтому партия и не борется с любовью, не усматривая в ней своего врага: «Главным врагом была не столько любовь, сколько эротика - и в браке, и вне его».

Почему в описанном Оруэллом и Платоновым коммунистическом обществе любовь-эрос оказывается не востребованной? Ответ дает сам Оруэлл: «Когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать. Это им - поперек горла. Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами - просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из-за Старшего Брата, трехлетних планов, двухминуток ненависти и прочей гнусной ахинеи. Между воздержанием и политической правоверностью есть прямая и тесная связь. Как еще разогревать до нужного градуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив наглухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо? Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу».

Отцы и дети

Одна и та же идея - уничтожение любви как основы семьи и семьи как связи между детьми и родителями - преследует одну и ту же цель: разрыв между прошлым и будущим. Но достигается эта цель по-разному во всех четырех антиутопиях. Метод внутренней партии Оруэлла, как уже было сказано, является естественным продолжением идей чевенгурцев, а методы героев Замятина и Хаксли одинаковы: не сублимировать секс, а отделить его как физиологическую составляющую любви от ее душевной составляющей. Результат оказывается таким же: у обитателей «дивного нового мира» нет понятия «любовь»: «...Нет у них ни жен, ни детей, ни любовей - и, стало быть, нет треволнений...». Секс («взаимопользование») - это нормально и здорово. Слово «любовь» есть, но оно означает «секс». Если возникает потребность в душевных переживаниях, применяется заменитель бурной страсти (нечто вроде гормонов в таблетках). В стеклянном мире Замятина любовь, как и в «дивном новом мире» Хаксли, подменяется сексом. Семьи как таковой не существует, только сексуальные партнеры.

Отношение общества к понятиям «родители» и «дети» - индикатор отношения к прошлому и будущему. Дети - это, с одной стороны, будущее, которое в «идеальном мире» не должно отличаться от настоящего, с другой стороны - связь с прошлым, которую надо разорвать. «В очерченных антиутопистами мирах родительский принцип исключен. ...Общий замысел - начать с нуля, разрывая с кровной традицией, обрывая органическую преемственность; ведь родители - это ближайшее звено прошлого, так сказать, его «родимые пятна».

Разрыв между отцами и детьми происходит через разрушение семьи. В романе Хаксли, как и в романе Замятина, дети рождаются искусственно и воспитываются вне семьи. В стеклянном мире Замятина матерей, которые самовольно рожают детей, убивают, в «дивном новом мире» - высмеивают. Слова «мать» и «отец» в мире, созданном Хаксли, - грубые ругательства.

В романе Оруэлла дети рождаются и растут в семьях, но воспитываются непосредственно обществом (воспитательными организациями):

«Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу. Такой же фокус проделали и с родительским инстинктом. Семью отменить нельзя; напротив, любовь к детям, сохранившуюся почти в прежнем виде, поощряют. Детей же систематически настраивают против родителей, учат шпионить за ними и доносить об их отклонениях. По существу, семья стала придатком полиции мыслей. К каждому человеку круглые сутки приставлен осведомитель - его близкий».

В недалеком будущем партия собиралась окончательно отделить детей от родителей:

«Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. А скоро и жен и друзей не будет. Новорожденных мы заберем у матери, как забираем яйца из-под несушки».

Обществом Чевенгура наличие детей и их воспитание не предусмотрено. Товарищество чевенгурцев называется семейством, и для существования этого семейства не имеет значения, каков пол и возраст его членов: «.. .Что нам делать в будущем коммунизме с отцами и матерями?» Чевенгур населяется «прочими», о которых Прокофий говорит, что они - «безотцовщина». Даже женщины, пришедшие в Чевенгур для создания семей, должны стать не женами, а сестрами и дочерьми «прочих».

Но невозможно в человеке уничтожить тоску по родству, жажду душевной близости с матерью, отцом, сыном, дочерью или супругом. Эта тоска заставляет чевенгурцев искать жен, героев Замятина и Оруэлла - тосковать по матерям: «Если бы у меня была мать - как у древних: моя - вот именно - мать. И чтобы для нее я - не строитель «Интеграла», и не нумер Д-503, и не молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок - кусок ее же самой...», - мечтает герой романа Замятина. О телесной близости матери и младенца рассуждают герои Хаксли: «Что за чудесная, тесная близость существ. <...> И какую она должна порождать силу чувства! Я часто думаю: быть может, мы теряем что-то, не имея матери. И возможно, ты теряешь что-то, лишаясь материнства».

Эта тоска по родству - часть той силы, которая размыкает замкнутые пространства и разрушает вечное настоящее антиутопий; той силы, благодаря которой в «идеальный» мир врывается прошлое и будущее. Эта сила - душа. Только ее обнаружение может разрушить стройную концепцию утопического мира и само утопическое сознание, которое наличие души не предполагает. Именно обнаружение и проявление души создает сюжетную динамику, отличающую антиутопию от утопии.

Душа в антиутопии

Душа - особый мир со своим пространством и временем (хронотопом). Обретая собственную душу, персонаж антиутопии становится способен подорвать устои и разрушить хронотоп «идеального мира» - замкнутость пространства и статичность времени. Во всяком случае, подорвать идейно.

Душа может либо зародиться у члена «идеального общества» (так у Замятина и Оруэлла), либо прийти в «идеальный мир» извне, как дикарь из резервации (так у Хаксли), но в любом случае появление души - это вторжение сложного внутреннего мира во внешний, «идеально» простой. В «идеальном обществе» внутренний мир человека - это нечто лишнее, ненужное и вредное, несовместимое с этим обществом.

В романе Замятина душа - это «древнее, давно забытое слово». Душа - это когда «плоскость стала объемом, телом, миром». Таким образом, «плоскость» разума Замятин противопоставляет «объему» души.

Сходный образ есть и в романе Платонова «Чевенгур»: сердце (душа) - это плотина, которая превращает озеро чувств в длинную быстроту мысли за плотиной (и снова противопоставление глубины озера быстроте течения мыслей). А в романе Хаксли душа называется «фикцией», которую дикарь «упорно считает существующей реально и помимо вещественной среды...».

Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2004.- № 2. – С. 38-51.